Предыстория
В октябре 2016 года в соцсетях появились фотографии, на которых две 17-летние девушки из Хабаровска запечатлели, как издеваются над животными из приюта. Алину и Алёну нашли и вскоре взяли под арест, они обвиняются в жестоком обращении с животными. История получила огромный общественный резонанс. Соцсети разрывались от гнева, по стране прокатилась серия митингов против живодерок. Люди зачастую требовали обходиться с героинями новостей не менее сурово, чем те с собаками.
С середины марта 2017 года Алина и Алёна находятся под судом, заседания которого проходят в закрытом формате, прессу на них не допускают. Эксперты утверждают, что, с учетом пристального внимания общественности, девушки не отделаются условными сроками, даже несмотря на юный возраст.
Мнение психологов
Елена Жулаева
Психолог и директор службы. Опыт практического консультирования более десяти лет; специализируется на кризисах среднего и зрелого возраста, семейных кризисах, психотерапии депрессивных состояний, апатии, суицидальных мыслей.
Наталья Асанкина
Психолог и методист службы, ведущий специалист с опытом практики более двадцати лет. В настоящее время работает со взрослыми людьми и консультирует по широкому кругу вопросов. Специализируется на психосоматике (когда причина телесных заболеваний лежит в области бессознательного, например, внутренние конфликты или психотравмирующие ситуации).
Марина Баена
Детский психолог и методист детского направления; более восьми лет консультирует детей от шести до восемнадцати лет и их родителей по широкому кругу вопросов. Также является психодиагностом.
«Флюгер»: Меня в этой истории интересуют два аспекта. Во-первых, мне совершенно не кажется, что это уникальный сюжет, выдающийся и беспрецедентный поступок. Хотя негодующая общественность реагирует будто это именно так. В моем — и наверняка в любом — детстве тоже были люди, бившие собак, таскавшие за хвост котов, препарировавшие голубей и надувавшие через соломинку лягушек. Разница лишь в том, что тогда у них не было ВКонтакта, Ютьюба и прочих способов поведать об особенностях своего досуга всему свету. Это причина, по которой мы в редакции обошли историю с хабаровскими живодерками стороной: проблема явно закоренелая, совсем не примета времени и не признак распущенности современной молодежи, как это кажется довольно многим обывателям. Зато сюжет здорово провоцирует ненависть, в какой-то момент дошедшую до стадии массового психоза. А в этом участвовать абсолютно не хочется. Тем не менее, вопрос: что происходит с детьми, почему им требуются такие развлечения? И на что нужно обращать внимание родителям, чтобы подобного не случалось?
И второй аспект: что происходит с остальными людьми, почему они впадают в такую неистовую ярость, требуют линчевать живодерок и абсолютно теряют человеческий облик в этот момент?
Наталья Асанкина: Да, всегда было такое явление. Меня подзывал сосед: «Наташка, иди сюда» — и любил передо мной протыкать глаза, отрывать крылья воробьям. Я кричала, убегала.
Елена Жулаева: Если просто пофилософствовать на эту тему, то начать нужно с отношений. Любой ребенок получает в семье свой первый опыт взаимоотношений с другими людьми, присваивает себе этот опыт и потом транслирует на всех, с кем у него возникают новые отношения. Например, если ребенка все время ругали и наказывали, а он боялся, то и во взрослых отношениях такой человек будет постоянно ждать, что его будут ругать. Либо сам начнет ругать других.
Наталья: Иногда он не выдерживает, что его не ругают, и решает сделать то, за что его будут ругать.
Елена: То есть свои отношения он строит исходя из полученного опыта. Поэтому психолог в первую очередь смотрит, какой опыт общения у человека, какую картину своего детства он воспроизводит, какую боль ему пришлось испытать когда-то, почему он эту боль причиняет другому. В каждом садисте обязательно есть мазохистская часть личности, которая страдает от боли.
С другой стороны, нужно разобраться, что такое агрессия. Интересно, что в психологии нет негативно или позитивно окрашенных чувств. Есть разные чувства и эмоции, которые показывают человеку его отношение к происходящему и говорят о какой-то потребности внутри человека. Человек осознает, что он чувствует, в чем он нуждается, осознает свою потребность и реализует ее.
Агрессия — приставка «агро» — движение вперед. Регрессия — движение назад. Получается, что разные проявления агрессии (раздражение, злость, гнев) всегда появляются у человека, когда он нуждается в изменениях. Это такая эмоция, которая побуждает человека к какому-то действию.
У нас в социуме действует табу на проявление агрессии. Сложно представить себе, что бы мы в обычном общении просто говорили друг другу: «Я злюсь на тебя за то и то», — и свободно об этом рассуждали. Как правило, мы уходим от этой темы.
Марина Баена: Зато это можно делать в интернете. Отсюда и появляются эти священные войны: всех расстрелять, друг друга убить. Потому что напрямую я не могу выразить агрессию.
Наталья: Можно предположить, что в семье у этих девочек было жесткое табу говорить в каком-либо виде папе, что он неправ. Например, возникло желание что-то сказать папе, но сразу ответ: «Ты кто здесь такая? Сиди, сопля, и молчи». То есть проявление агрессии табуировано, даже небольшого недовольства. Потому что папа — главный, только ему все можно, а тебе нельзя. А если у девочки такой темперамент, что она склонна к проявлению себя, она нуждается в том, чтобы все время заявлять о своих правах, — то она постоянно становится поперек правил дома. Папа хочет спать, а девочка хочет прыгать. Она, будучи маленькой, говорит: «Я злюсь». А папа говорит: «Ты кто такая здесь? Молчи и подчиняйся». И так до подросткового возраста все нельзя. Плюс проявление злости морально осуждается — это неприлично. Тогда контекст, в котором можно хоть как-то выразить свою злость, сужается. Этому в семье нет пространства, нет места.
Почему дети любят разные страшилки и агрессивные мультики? Потому что там есть дистанция, но при этом ребенок внутри чувствует: ой, как классно, я с вами, но при этом никто не подойдет и не осудит. Ведь это же не я — я просто сопереживаю герою.
Елена: Получается, мы говорим ребенку: «Не злись, это плохо. Ты что психуешь, перестань, прекрати!» Мы табуируем его агрессию, и потом ребенок находит место, где это можно сбросить: в школе, на улице, с кем-то слабым. Он научается сбрасывать агрессию именно так, потому что взрослые не научили его выражать агрессию социально приемлемыми способами — например, просто объяснить, что ты злишься.
Наталья: У родителей нет четкого понимания и принятия чувств ребенка. Они не умеют сказать: «Я вижу, что ты злишься, но давай как-то вырази свою злость по-другому». У нас будто не должно быть негативных чувств и всё! Работает тотальное их отрицание. Вот просто убери их и всё. А как? Ребенок должен ими подавиться? Куда он их денет, если они есть?
При этом родители могут послать ребенку двойное послание: осуждают проявление агрессии, но не замечают, как сами раздражаются и срываются на ребенке: «Как ты смеешь мне хамить, гаденыш!» И получается, что я, взрослый, могу на тебе срываться, а ты, ребенок, не можешь ко мне проявлять агрессию.
Елена: Родители часто не замечают, как бессознательно у детей фонит агрессия и проявляется в сарказме, осуждении, обесценивании другого и себя. Образно говоря: «Яд сочится из человека». Потому что нельзя напрямую выражать агрессию.
Наталья: Как у нас развит юмор — он нигде, по-моему, не развит. Ведь длительное время в нашей стране нельзя было открыто проявлять недовольство. Поэтому мы привыкли делать это через сарказм и иронию. Для многих становится открытием, что юмор — это социально одобряемая форма агрессии. А ведь получается, что это чуть ли не единственная форма выражения недовольства. Иногда родители этим пользуются. Я вроде не кричу на ребенка — я хороший, но могу так съязвить, подшутить, унизить. И даже не задумываюсь, что для ребенка это может быть психологическим насилием. Но ребенку этого нельзя сделать в отношении родителя!
Мне сейчас подумалось, про этих девочек, что у каждой из них мог быть какой-то свой сценарий, связанный с табуированием агрессии. И когда они друг друга увидели, то стали заводить в этом смысле друг друга: мы вместе, мы сила, мы друг друга понимаем, а они, придурки, так не могут, а мы можем.
Елена: Обратите внимание, что вряд ли мы можем представить себе здорового человека, который совсем не злится. Получается, что агрессия — это совершенно естественное чувство человека. И появление злости обычно показывает, что задеты какие-то его ценности или нарушены его границы. Обычно за злостью стоит потребность в безопасности или в отстаивании своих границ. И если человек не подавляет агрессию, а выражает ее, то он будет чувствовать, что эти потребности у него удовлетворены.
Когда кто-то терпит агрессию от другого, было бы естественным дать сдачи. Но человек не делает этого, боясь испортить отношения. На самом деле как раз подавление агрессии и портит отношения: они не развиваются, конфликт не разрешается, человек не удовлетворен, раздражение накапливается. Агрессия наоборот дается, чтобы что-то изменить, что-то сделать, как-то преобразовать отношения. Любое действие, движение, в конечном итоге преобразующее мир, содержит в себе агрессию. И здесь нужно разделить два понятия — агрессию и жестокость, как проявление.
В отличие от агрессии, в жестокости заблокирована такая способность, как сочувствие к другому, сопереживание. Мне кажется, что если это переходит в садизм, то это может быть какое-то психическое отклонение.
Наталья: Если вернуться к вопросу о том, что происходит в семьях этих девочек, то еще можно говорить не об агрессии, а о чувстве полной власти над другим. Как она использовалась по отношению к этим детям? Получается, они смогли создать контекст, где сделали то же самое, но над кем-то другим.
Пережитое ощущение униженности привело к потребности унизить так же, разделить полную власть, фактически держать эту жизнь в руках. Это может быть психологическая травма либо это систематическая травматизация внутри семьи. Мне сложно представить, что у этих девочек сохранная психика. Можно дойти до грани, чтобы кому-то вмазать, не рассчитав силы. Но когда ты это делаешь систематически, получаешь удовольствие, да ещё и хвастаешь этим — ощущение, что сбились настройки нормы. Скорее всего потому что в отношении них кто-то совершал такое же регулярно. И это как защитный механизм: мне нужно отыграться на ком-то, что бы восстановить своё достоинство. Я не оправдываю, но это в таких случаях может происходить.
Елена: И комментарии — типа убить или покарать — это эскалация агрессии и жестокости. Люди, которые это пишут, идентифицируют себя с ними (с агрессором), им нужно повторять этот сценарий, требуя возмездия.
А на самом деле, эти девочки нуждаются в длительной психотерапии, понимании и принятии, а не в наказании.
Марина: Иногда создается ощущение, что наше население нуждается в какой-то опоре и уверенности в том, что мир более-менее предсказуем: если кто-то сделал что-то плохое, то он будет наказан, и это компенсирует мои страдания. Но на самом деле, насколько общество готово принять идею, что мир несправедлив, — это остается вопросом.
Наталья: И фактически, картина выглядит так, будто все беспомощны в ситуации налаживания диалога. Как только возникает то, чего мы не можем объяснить, мы сразу говорим: «Убить!» Дальше все лишаются возможности разговаривать. Никто не задаётся вопросами: что там в семье, что нужно сделать с ребёнком, чтобы он пошел убивать вместо того, чтобы бантики завязывать, краситься или выкладывать сэлфи.
Если вернуться к агрессии, которую нас не научили выражать приемлемыми способами, то какие приемлемые и как их привить? Вот вы проводили аналогию с мультиками и страшилками. Мне вспомнился режиссер Квентин Тарантино, который убивает так много и изощренно в фильмах, чтобы не убивать наяву. Придумывает себе безусловное зло и расправляется с ним в кино. Для него это своего рода сублимация, способ мирно прожить свою злость. С другой стороны, мы все чаще слышим, мол, детям нельзя на это смотреть, да и взрослым не стоило бы. Это правда вредно, как считаете?
Наталья: Действительно, в нас заложен этот механизм: когда я что-то представляю или вижу, я фактически это проживаю. Но это не значит, что я приучаю себя быть садистом. Естественные разрушительные позывы я могу обыграть с персонажем, и тогда мне не нужно претворять это в жизнь.
У детей много разрушительных инстинктов — хватать, ломать. Но при этом им всё нельзя. Поэтому многое из этого дети отыгрывают в каких-то играх либо при просмотре кино или мультиков, которые с точки зрения некоторых взрослых ужасные, неправильные.
Марина: Мы практикуем социальные психологические игры. В них могут играть с детьми как психологи, так и родители. В них отрабатываются отношения и сложные моменты. Например, у нас есть игра «Лепёшка» — она направлена на отработку конфликтов и агрессии в отношениях. Она позволяет социально приемлемым способом довести до человека мысль, что он тебя злит и раздражает. И когда ты это просто высказываешь, степень твоего напряжения, которое ты раньше испытывал к этому человеку, снижается раза в два-три. И по итогу ты понимаешь, что уже так злишься на этого человека. Если это делать регулярно, взаимоотношения улучшатся, приходит новый личный опыт.
Наталья: В рамках игры у тебя, во-первых, формируется целый перечень способов, как сказать о своей злости. Во-вторых, ты это говоришь многократно — и, оказывается, никто не умирает, никто не осуждает. В итоге снижается уровень тревоги и ты понимаешь, что мир не рушится, а внутри становится на самом деле спокойнее. Такая телесная реакция.
Марина: Самая удивительная рекомендация — проводить время со своими детьми. Фактически родители с детьми общаются о чем-то не бытовом всего девять минут в день. Это же совсем ничего!
Елена: Да пускай у нас будет только девять минут. Но вопрос не в том, сколько у нас времени, а в том, как мы проводим это время с ребёнком, что мы в эти девять минут делаем. Обычно мы говорим: «Что ты получил? Покажи дневник. Ты ел? Ты приготовил уроки?» Всё. Другое дело, если бы мы садились рядом с ним и спрашивали: «Как ты себя чувствуешь, как тебе было в школе?»
Иногда клиент приходит и говорит о своём детстве, что всё было хорошо, благополучная семья. Но приходят с какой-то проблемой. И когда начинаешь погружаться, оказывается, что внешне было хорошо, а внутри родители смирились с тем, что они вместе, но в семье не было любви, тепла, и от этого отношения были холодными; никто про чувства никогда не говорил, личностью ребёнка никто не интересовался, и от этого пошли какие-то сложности. И ребёнок чувствовал себя отверженным, и взрослым тоже чувствует себя в социуме отверженным и не может построить теплые стабильные отношения.
А, бывает, приходит другой клиент и рассказывает просто ужас: все пили, друг друга убивали. А ты потом смотришь, что вдруг его психика вполне сохранна.
Наталья: И потом оказывается, что там была бабушка, которая умудрялась всё скомпенсировать, приезжая по воскресеньям.
Елена: Да, её участие, сочувствие помогли, он этому научился, и теперь в его семье хорошие тёплые отношения.
Наталья: Личный пример — мой сын старшеклассник. Он уже сам приходит, рассказывает, что там на конференции одна девочка сказала то-то, то-то. Я не могу этого пересказать, это какой-то ужас. Как мне к этому относиться? Я просто сижу, слушаю и угукаю.
Марина: Иногда нужно просто вовремя поугукать и посочуствовать.
Но еще с детьми нужно играть. Понятно, что работа, дом и ещё куча обязанностей, очень сложно выделить время и качественно проводить его со своими детьми. Но делать это нужно регулярно, завести какую-нибудь семейную традицию — например, каждое воскресенье играть в настольную игру, кидаем фишки, спорим, кто-то выигрывает, кто-то проигрывает, обсуждаем что произошло, кто и почему обиделся. Во-первых, ребёнок получает качественное общение, не просто с позиции «родитель сверху — ребёнок снизу», а нормальное общение. Здесь как раз приемлемо выражать свою агрессию. Это полезно в том числе и для взрослых.
И важно именно играть, а не учить. Без этой назидательности, мол, дети, будьте добрыми, хорошими. От игры больше пользы, потому что она дает конкретный опыт. Наш мозг — опытообучаемый, и если он этого не получит, то все знания о том, что плохо и хорошо, в общем-то бесполезны.
Наталья: Игра дает неформальное общение. В ней ребенок может увидеть живого взрослого, с живыми, непосредственными реакциями. И формируется чувство безопасности, когда я понимаю, что меня не будут всё время загонять в рамки норм и правил.
Елена: Обычно мы общаемся на интеллектуальном уровне. Но отношения и вообще социальная успешность тесно связана с эмоциональным интеллектом, и мы забываем развивать это у детей. Поэтому сложно себе представить такую ситуацию, когда мама говорит плачущему ребёнку: «Я очень хорошо понимаю, что ты разозлился, мне очень жаль, что ты разозлился, я это вижу, но нам нужно уходить отсюда, где нам было хорошо».
Дети вообще хорошо считывают и повторяют эмоциональные реакции родителей. Я помню видео японского землетрясения, где всё кафе ходит ходуном, а женщина сидит и с абсолютно невозмутимым видом говорит четырехлетнему ребенку, которого держит на руках: «Ага, землю потряхивает, не смотри вообще на это все, смотри лучше на меня». И ребенок сидит относительно спокойно, ситуация под контролем.
В Фейсбуке ее потом, естественно, называли «Мамой года», а ее дети: «Мама года? Ага, ну! Да они тебя не знают!» (Фрагмент эфира канала ABC)
Наталья: Есть понятие контейнировать. И вот родители как раз выполняют функцию контейнера тех эмоций, которые ребёнок не может выдержать. Его зашкаливает, а родители: «О, это так интересно». Задача не пугать ребёнка.
Марина: Нужно относиться к эмоциям ребенка как к нормальному явлению, естественно, как и у взрослого. Если вы не злитесь, то вы, наверное, умерли. Особенно, что касается «не бойся» — но как не бояться, если он уже боится?
Наталья: Или это: «Не ори, прекрати рыдать!!!» Ну как не ори, процесс уже запустился, ты можешь только обнять, и пусть он в тебя орёт.
Глядя на это все, можно подхватить ощущение, что мы размножаемся, вообще не представляя себе, как потом вести себя с детьми. И никто не учит. А как учить? Если родителю сказать, что вот здесь он неправильно среагировал на двойку по математике, тут «всего лишь» не выслушал, там что-то еще… а потом бац — и твое чадо на Ютьюбе разматывает кишки котятам. Не поверят же, что все на таких нюансах! Обязательно будут говорить: «Я его люблю, я ему все делала, молодость отдала, плейстейшн купила, а он, а он… это все из-за плохих фильмов и интернета…»
Елена: Да, это надо прожить изнутри, в первую очередь родители этих детей нуждаются в психотерапевтической помощи. Возможно, они и догадываются, откуда это взялось. Но всё равно они же это делали из любви, из лучших побуждений. Если и наказывали — никто из них не мог предположить, что можно получить такие последствия.
Наталья: Поэтому нужно, чтобы суды не просто наказывали родителей или таких детей, а назначали им в подобных случаях психотерапию. Потому что в таком стыде, вине, горе и при таком пристальном внимании, которое возникает в этих ситуациях, по доброй воле к психотерапевту никто не пойдёт. Потому что хочется закрыться, уехать и никого не видеть. И анализировать причины точно не хочется. Хочется, чтобы этого не было и всё.
И это проецируется на все остальные семьи, а здоровой реакции нет. Происходит вирусное заражение травмой. Эти семьи разные, по-разному переживают, одна семья благополучная, другая нет, и каждый в силу своего опыта множит ужасы в своей голове и начинает транслировать своим детям нездоровую реакцию, свои собственные проекции. Вплоть до того, что ребёнок наступит на лапу коту — из этого начинают раздувать скандал.
Елена: На самом деле, отношения — это целая наука, и было бы классно, чтобы в школах был такой практический предмет. Чтобы мы с детства учились строить уважительные отношения друг с другом, учились признавать свои чувства и чувства других людей, учились выражать другому то, что происходит с нами. Чтобы с детства осознавали важность отношений и их неизбежность.
Наталья: Я даже придумала, как назвать предмет: «Основы психологической безопасности». Где одной из форм работы школьного психолога с детьми были бы социальные психологические игры, где дети в психологически безопасном пространстве могли бы освоить все нюансы социального взаимодействия.
И как раз в этом возрасте у ребёнка мог бы формироваться опыт обращения за помощью: пришел к психологам, отработал свой внутренний конфликт, стало легче. Он уже получил бы этот опыт и в следующий раз отнес бы внутренний конфликт к специалистам и решил какую-то проблему. Если бы часть этих функций выполняли школьные психологи.